Утром двадцать второго июня сорок первого года на одной из улиц лежала убитая девочка с незаплетенными косичками и ее кукла. Многие запомнили эту девочку. Запомнили навсегда. Что есть у нас дороже наших детей? Что есть дороже у любого народа? У любой матери? У любого отца? А кто сосчитает, сколько
детей убивает война, которая убивает их дважды? Убивает тех, кто
родился. И убивает тех, кто мог бы, кто должен был прийти в этот мир. Война в жестокой слепоте своей соединяет и несоединимое: дети и кровь, дети и смерть. Дети беспощадной волей войны
оказывались в пекле страданий и невзгод и осилили, вынесли то, что,
казалось бы, и взрослому преодолеть не всегда под силу. Война отбирает у мальчиков и девочек детство – настоящее, солнечное, с книгами и тетрадями, смехом, играми и праздниками. Самой природой, условиями существования рода человеческого детям предназначено жить в мире! Что помнят они? Что могут
рассказать? Должны рассказать. Потому что и сейчас где-то тоже рвутся
бомбы, свистят пули, рассыпаются от снарядов на крошки, пыль дома и
горят детские кроватки. Потому что и сегодня хочется кому-то большой
войны, вселенской Хиросимы, в атомном огне которой дети испарялись бы,
как капли воды, засыхали бы, как страшные цветы. Как сохранить планету людей, чтобы детство никогда больше не называлось войной?
«Я ВИДЕЛ…» ЮРА КАРПОВИЧ – 8 ЛЕТ
Я видел, как гнали через
нашу деревню колонну военнопленных. Там, где они остановились, была
обгрызена кора с деревьев. А тех, кто нагибался к земле, чтобы сорвать
зеленой травы, расстреливали. Это было весной…. Я видел, как ночью
пошел под откос немецкий эшелон, а утром положили на рельсы всех тех,
кто работал на железной дороге, и пустили паровоз…
Я видел, как запрягали в брички людей с желтыми кругами на шее вместо
хомутов и катались на них. Как их расстреливали с этими же желтыми
кругами на шее и кричали: «Юде!..»
Я видел, как у матерей штыками выбивали из рук детей и бросали в огонь…
Я видел, как плакала кошка. Она сидела на головешках сожженного дома, и
только хвост у нее остался белый, а вся она была черная. Она хотела
умыться и не могла, мне казалось, что шкурка на ней хрустела, как сухой
лист…
Вот почему мы не всегда понимаем наших детей, а они не понимают нас. Мы
– другие люди. Забуду, живу как все. А иногда проснешься ночью,
вспомнишь – и кричать хочется…
«БУДЕТЕ МОИ ДЕТИ…» НИНА ШУНТО – 6 ЛЕТ
До войны мы жили с одним
папой, мама умерла. Когда папа ушел на фронт, остались с тетей. Тетя
наша жила в деревне Задоры Лепельского района. Через месяц, как папа
нас привез к ней и оставил, она наткнулась глазом на сук, выколола
глаз, у нее получилось заражение крови, и она умерла. И мы остались
одни с братом, а брат был маленький. Мы с ним пошли искать партизан,
почему-то мы решили, что там наш папа. Ночевали где придется. Помню,
когда была гроза, мы ночевали в стоге сена, вытянули сено, сделали ямку
и ночевали там. Таких детей, как мы, было много. И все искали своих
родителей, даже если они знали, что родители убиты, все равно говорили
нам, что тоже ищут папу с мамой или кого-нибудь из родственников.
Мне запомнился такой случай. Мы шли по деревне, и \в одной хате было
открыто окно. И там, видно, недавно пекли картофельные пироги. И когда
мы приблизились, брат услышал запах этих пирогов, он потерял сознание.
Я зашла в эту хату, хотела попросить кусочек для брата, потому что он
бы не поднялся. А я бы его не подняла – сил мало. В хате никого не
было, я отломила кусочек пирога, и мы остались ждать хозяев, чтобы не
подумали. Что мы воруем. Пришла хозяйка, она жила одна. Она нас не
отпустила, она сказала: «Будете мои дети…».
В сорок четвертом деревню сожгли, нас подобрали партизаны. Из
партизанского отряда на самолете отправили за линию фронта. Там мы
узнали, что отец погиб…
«ТЕТЕНЬКА, ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ НА РУКИ…» МАРИНА КИРЬЯНОВА – 4 ГОДА
…Вот если спросить: что такое детство? Каждый
бы сказал что-то свое. А для меня детство – это мама с папой и конфеты.
Все детство я хотела маму с папой и конфет. За войну ни одной конфеты
не то, что попробовала на вкус – какая она, даже не видела. Первую
конфету я съела через несколько лет после войны, когда мне было лет
двенадцать.
А маму с папой я не нашла. Даже фамилии своей настоящей не знаю. Подобрали меня в Москве, на Северном вокзале.
- Как зовут? – спросили в детдоме.
- Мариночка.
- А фамилия?
- Фамилии не знаю.
Записали: Марина Северная.
Как хотелось, чтобы кто-то обнял, приласкал.
А ласки было мало, кругом война, у всех – горе. Иду по улице.… Впереди
мать детей своих ведет. Одного возьмет на руки, пронесет, этого
поставит – другого берет. Сели они на скамеечку; она посадила меньшего
к себе на колени. Я стояла, стояла.… Смотрела, смотрела.… Подхожу к
ним: «Тетенька, возьмите меня на колени».
ДОМИК, НЕ ГОРИ! ДОМИК, НЕ ГОРИ!..»НИНА РАЧИЦКАЯ – 7 ЛЕТ
Помнится отрывками, иногда – очень ярко.
Как они приехали на мотоциклах…. У каждого было ведро, и они тарахтели
этими ведрами. А мы спрятались…У меня еще было два маленьких братика –
четыре и двух лет. Мы с ними спрятались под кровать и весь день
просидели там.
Помню, как я очень удивилась, что молодой фашистский офицер, который
стал жить у нас, был в очках. А я себе представляла, что в очках ходят
только учителя. Он жил с денщиком в одной половине дома, а мы в другой.
Братик, самый маленький, у нас простыл и сильно кашлял. У него была
большая температура, он весь горел, плакал ночами. Наутро офицер
заходит на нашу половину и говорит маме, что если киндер будет плакать,
не давать ему спать по ночам, то он его «пуф-пуф» - и показывает на
свой пистолет. Ночью, как только брат закашляет или заплачет, мать
хватает его одеяло, бежит на улицу и там качает, пока он не заснет или
не успокоится.
Забрали у нас все, мы голодали. На кухню нас не пускали, варили они там
только себе. Брат маленький, он слышит запах пополз по полу на этот
запах. А они каждый день варили гороховый суп, очень слышно, как пахнет
этот суп. Через пять минут раздался крик моего брата, страшный визг.
Его облили кипятком на кухне, облили за то, что он попросил есть. А он
был такой голодный, что подойдет к маме: «Давай сварим моего утенка…».
Утенок у него был самой любимой игрушкой, он никому его в руки не
давал, а тут говорит: «Сварим утенка, и все будем сытые…»
Отступая, они в последний день подожгли наш дом. Мама стояла, смотрела
на огонь, и у нее ни слезинки не было. А мы втроем бегали и кричали:
«Домик, не гори! Домик, не гори!». Вынести из дома ничего не успели, я
только схватила свой букварь. Всю войну я спасала его от смерти, спала
с ним под подушкой. Потом, когда мы в сорок четвертом году пошли в
первый класс, мой букварь был на тридцать человек.
Остался в памяти первый послевоенный концерт в школе. Как пели, как
танцевали…. Я отбила ладошки, так хлопала, мне было весело, пока
какой-то мальчик не вышел на сцену и не стал читать стихотворение. Он
читал громко, стихотворение было длинное, но я услышала одно слово –
«война».
Оглядываюсь: все сидят спокойно. А у меня страх: только война кончилась
и опять война? Я это слово слышать не могла. Срываюсь и бегу домой…
Прибегаю, мама что-то варит на кухне: значит никакой войны нет. Тогда я
назад в школу, на концерт.
Папа наш с войны не вернулся, маме прислали бумажку, что он пропал без
вести. Уйдет мама на работу, мы соберемся втроем и плачем, что папы
нет. Перевернули дом, искали бумажку, где было про папу. Думали: там не
написано, что папа убит, там написано, что папа пропал без вести.
Порвем эту бумажку, и придет весть, где наш папа. Но мы бумажку не
нашли. А когда пришла с работы мама, она не могла понять, почему в доме
такой беспорядок. Она спросила у меня: «Что вы здесь делали?». За меня
ответил младший брат: «Папу искали…».
До войны любила, когда папа рассказывал сказки, он знал много сказок и
умел их рассказывать. После войны сказки я уже не хотела читать...
«ПРОСИМ: МОЖНО ОБЛИЗАТЬ?..» ВЕРА ТАШКИНА – 10 ЛЕТ
За год до войны умер отец. У мамы нашей осталось семеро детей на руках.
Было трудно. Но потом, в войну, она казалась счастьем, эта мирная жизнь.
Сказали взрослые, что война, но мы не испугались. Мы часто играли «в
войну». И это слово было нам очень хорошо знакомо. И мы удивились,
почему громко, навзрыд плачет мать. Только позже поняли, какая беда
пришла к нам. Помню, как вскакивали среди ночи, бежали по лестнице,
прятались от бомб. От голода брат съел угол печки. Мать брала последние
вещи, ездила и меняла на картошку, на кукурузу. Сварит мамалыги,
разделит, а мы на кастрюлю поглядываем, просим: можно облизать?.. А
после нас еще кошка лижет, она тоже ходила голодная. Не знаю, что ей
оставалось после нас в кастрюле.
Все время ждали наших: «Вот наши фашистам дадут! Вот наши придут!»
Когда стали бомбить наши самолеты, я не побежала прятаться, а побежала
смотреть наши бомбы. Нашла осколок.
- И где тебя носит? – встречает дома испуганная мать. – Что ты там прячешь?
- А я не прячу… я принесла осколок.
- Вот убьет, будешь знать.
- Что ты, мама! Ведь это же от нашей бомбы осколок. Разве он мог меня убить?
«ОН ОГЛЯНУТЬСЯ БОЯЛСЯ…» ЖЕНЯ БИЛЬКЕВИЧ – 5 ЛЕТ
Мама с папой думали, что мы спим, а я лежала
рядом с сестричкой и притворялась, что сплю. Видела: папа долго целовал
маму, целовал лицо, руки, а я удивлялась, что никогда раньше он так ее
не целовал. Они вышли во двор, я подскочила к окну: мама повисла у папы
на шее и не отпускала его. Он оторвал ее от себя и побежал, она догнала
и снова не пускает и что-то кричит. Тогда я закричала: «Папа!».
Проснулись сестричка и братик Вася,
сестричка смотрит, что плачу, и тоже закричала «Папа!». Выскочили мы
все на крыльцо: «Папа!». Отец увидел нас и, как сейчас помню, закрыл
голову руками и пошел, даже побежал. Он оглянуться боялся…
Солнце светило мне в лицо так тепло, что и
теперь не верится, что мой отец в то утро уходил на войну. Я была
совсем маленькая, но мне кажется, я чувствовала, что вижу его в
последний раз.
Так и связалось у меня в памяти, что война – это когда нет папы.
А потом помню, как лежала возле шоссе наша
мама с раскинутыми руками. Солдаты завернули маму в плащ-палатку и
похоронили на этом же месте. Мы кричали и просили, чтобы нашу маму не
закапывали...
